Как полкаша вылечил сироту

А самое большое горе в детстве моего брата, князя Арсения, было,
когда он разбил дедушкину китайскую чашечку: он задел ее локтем,
увлеченный разговором с дедушкой, она мягко упала на ковер и, кажется,
не столько разбилась, а сломалась от собственной хрупкости, и густой
шоколад пролился на белого кота Пальмерстона, и он, сердито замяукав,
убежал с дедушкиных колен. Брат рыдал над осколками и все го- ворил,
отходя от слез:

– Я склею ее! Ведь ее можно склеить? Ведь да?

Брата утешали, что все будет склеено. А дедушка послал в город разыскать такую же чашку, но другой такой не было.

Сестру, как маленькую, уводили от дедушки первой, а мы вели разговор
за дедушкиным шоколадом. Это было единственное время, когда нам
позволялось говорить с дедушкой.

– Дедушка, ты был в двенадцатом году? – спрашивал брат Арсений, который был посмелее меня.
– Был, мой друг, был, – отвечал дедушка и лукаво улыбался.
– А ты воевал?
– Воевал, мой друг.
И брат восторженными глазами начинал смотреть на дедушку, который невозмутимо продолжал:
– Как же! воевал, вот так же, как ты изволил воевать с китайской чашечкой.
Арсений глубоко вздыхал и укоризненно отвечал деду:
– Ах, дедушка, какой ты!
Но дедушка и на это отвечал:
– Седой, мой друг, седой да старый – вот какой.
И тут же привлекал к себе брата Арсения, усаживал на колени, причем
белый Пальмерстон недовольно подвигался, чтобы дать место брату, но не
сходил с колен, прижимаясь к дедушке…

Брат Арсений прощал деду все коварство с 12-м годом и слушал, затаив
дыхание, что рассказывал дед. А дед рассказывал со слов своего отца о
князе Италийском, как он называл Суворова. Когда я стал учить географию и
узнал слово «итальянский», я никак не мог согласиться, что эти два
слова об одном и том же: мне все представлялось, что «италийский» – это
что-то высокое, что-то единственное, грозное, прекрасное, снег и огонь, а
«итальянский» — это что-то скучное и маленькое, с границами, реками и
обрабатывающей промышленностью, что-то учебное и противное…
– Князь Италийский был величайший полководец, – говаривал нам
дедушка, – и величайший простец, да, любезный, вот что привлекательно,
величайший простец.

– Он не учился, дедушка? – перебивал брат Арсений недоуменно.
– Нет, учился, мой друг, и прекрасно при этом изволил учиться, но он
был простец сердцем, сердцем простец, что в свете редчайше встречается.
И дед на время обрывал свой рассказ, задумавшись, мы торопили его и
слушали, ловя слова на лету, а потом у себя в детской, когда кончался
дедушкин час и madame уводила нас на антресоли, мы переживали долго про
себя дедушкин рассказ, вспоминая с братом вслух все подробности.
Сестре мы ничего не рассказывали, мы считали ее, как девчонку,
недостойной этого, и только иногда брат, став перед ней и ее куклами в
воинственную позу, поднимал руку вверх и ребяческим баском своим
возглашал:
– Италийский!
* * *
Вечером, перед сном, мы приходили к дедушке прощаться. Он
благословлял нас, и опять мы целовали руку, и опять тут было величайшее
счастье. Но это уже были не рассказы, а вещи. Дедушка доставал из
кармана большую эмалевую, розовую с золотом табакерку с музыкой, и в ней
что-то нежно и грустно, слабым-слабым звуком играло и переливалось,
будто булькала где-то серебряная вода в саду у мальчиков-с-пальчик.

Сестра, княжна Аня, все хотела найти дырочку, «откуда идет музыка».
Она была уверена, что музыка – это маленькая девочка с
шапкой-невидимкой. Она выходит из дырочки и звенит маленькими
серебряными колокольчиками, и оттого звенит в табакерке, но никогда,
никогда не могла она найти эту девочку. Или, может быть, это была не
девочка, а мальчик, но и его не нашла княжна Аня.

Иногда дедушка снимал с пальца алмазный перстень и на обратной
стороне нажимал какую-то точечку, и там открывалась крохотная круглая
дверка, а в ней сверкал маленький, как голубая точка, сапфир.

– Зачем он у тебя, дединька, в колечке? – спрашивала Аня.

– Ах, мой друг, он такой маленький, такой маленький, что боится выйти на свет божий – вот и спрятался под колечко.
Аня закрывала дверку своими маленькими пальчиками и надевала перстень на палец дедушке.

Иной раз дедушка доставал золотые тяжелые часы и раскрывал нижнюю
крышку, и показывал нам механизм, который весь – всеми винтиками,
колесиками, валиками и пружинками – изображал двуглавого орла, а дедушка
хитро улыбался и приближал часы с раскрытым механизмом к уху брата
Арсения и говорил:

– Слышишь, орел-то мой хоть и двуглавый, а живой, летать не может, а ходит, слышишь, как ходит?

Мы уходили от дедушки спать, и какие чудесные сны мы видели! Летел
двуглавый орел по голубому небу, синяя точка сияла на голубом поле, как
кусочек, отколовшийся от неба, и вокруг нее мальчики и девочки-с-пальчик
водили хоровод и пели тихие песенки. А дедушкина розовая с золотом
табакерка стояла подле, огромная и важная, и начинала про себя: «Все
запомню, все запомню и как-нибудь спою от нечего делать, я ведь очень
музыкальна». Мы знали теперь, откуда в табакерке песенки.

* * *
Но был в году один день, когда мы не пили «дедушкин шоколад» и музыка
не играла в розовой табакерке. Это был бабушкин день, день памяти нашей
бабки, Елены Андреевны.

В этот день мы не видели дедушку, он с раннего утра уходил в церковь,
к заупокойной обедне, а возвратившись, ел кутью с имбирем и, выпив
кофе, уходил на весь день до позднего вечера в бабушкину комнату.

Целый год эта комната – крайняя в доме, с окнами в сад, в белую
сирень – не растворялась и никто не смел туда входить. Ключ от комнаты
всегда был у дедушки под подушкой. И вот в бабушкин день тяжелый ключ с
бронзовой шейкой в бронзовом замке в белой двери, и дед на целый день
затворялся в комнате.

Никто не знал, что он там делал. Он выходил лишь к обеду, который
подавался ему в кабинет, весь сразу и так, что лакей не входил уже в
кабинет, и, пообедав, дедушка вновь возвращался в бабушкину комнату, и
лишь поздно ночью, когда все в доме уже спали, он уходил оттуда.

Мы не любили этого бабушкина дня, мы ревновали к нему дедушку,
который должен быть наш дедушка и ничей другой, а бабушку мы знали
только по портрету: это была дама с розой в волосах, в зеленом бархатном
платье, с черной собачкой в руках; она улыбалась на портрете, теперь бы
я сказал, грустной и спокойной улыбкой, а тогда нам казалось, что она,
как madame, смотрит на нас насмешливо, словно хочет сказать: «Ну, как вы
еще думаете нашалить, мой милый?» – и мы не любили ее. Зачем дедушка
уходил в ее комнату? И что там?

Однажды брат Арсений, отозвав меня в темный уголок детской, сказал мне:

– А знаешь, бабушка жива!
Я ничего не нашелся ему возразить: он своей решительностью в суждениях всегда озадачивал меня.
– Она целый год спит, – продолжал он таинственно, – а в этот день дедушка ее будит. Чтобы ее не разбудить, туда и не ходят.
– Нет, – отвечал я, оправившись от братней решительности, – это не бывает, так долго не спят.
Но брат возразил мне на это, что спала же долго, гораздо больше
бабушки, la belle au bois dormant [2], про которую нам читала madame
Justine. Однако я нашел-ся, что ему ответить, и очень обрадовался этому:
– А что она ест?
Брат молчал, а я торжествовал:
– Год нельзя не есть.
Я добавил даже:
– Ведь двери заперты.
Но брат тут-то нашелся:
– А окно?
Об этом я забыл. Окно действительно выходило в сад, и я не знал, было
ли оно так заперто, как дверь. Я замолчал, теперь уже торжествовал
брат. Он вслух фантазировал:

– В окно приносят ей пищу, и она ест белые яблоки, а дедушка ей
заводит табакерку и показывает синий камень, потом она опять засыпает. И
ее нельзя будить.

Я ничего не возражал брату, но с этого же вечера положил посмотреть, что делается в запертой комнате в бабушкин день.

И на второй, кажется, год после разговора с братом, когда мне было лет девять, я привел в исполнение свой план.

Дедушка, как всегда, был в бабушкин день у обедни, потом ел кутью и
пил чай – обо всем этом я знал от няни – и собирался идти в бабушкину
комнату. Было чудесное майское утро. Сирень цвела, и сад был в цвету,
лиловый и белый.

Я шаркнул к белому кусту, который был около окна в бабушкину комнату,
и затаился в нем, притулившись в самой его середине. Сердце мое билось.
Я пристально всматривался в бабушкино окно, но ничего не было видно
из-за спущенной плотной малиновой занавески. Я ждал несколько минут.
Вдруг кто-то отстранил занавеску, и рука с алмазом на пальце распахнула
окно: то был дедушка.

У него в руке был белый платок, и он переходил с ним от предмета к
предмету, медленно двигаясь по комнате. Он притрагивался платком к
мебели, к столу, к книгам и вещам и тщательно проводил платком по ним: я
понял, что он стирает пыль.

Внутренность комнаты я видел не всю. Мне были видны лишь угол, дверь и
одна из стен. Комната была оклеена голубыми обоями с золотыми сетками,
наполненными белыми цветами и тонкой зеленью.

У стены стоял туалетный стол с серебряными украшениями. Два амура из
темной бронзы держали овальное зеркало, завешанное голубой тафтой. В
двух фарфоровых голубых подсвечниках вставлены были наполовину сгоревшие
витые восковые свечи.

Несколько флаконов и фарфоровых коробочек для пудры стояло возле
зеркала, с одной из коробочек снята была крышка, и она лежала тут же, на
же том листке мелко исписанной почтовой бумаги; кое-где по столу были
разбросаны булавки и шпильки. Золотой тонкий браслет лежал в раскрытом
футляре из фиолетового бархата; маленький перламутровый веер пересекал
угол стола.

Все было в том виде, как будто только что отошла от туалета бабушка и
еще не успели прибрать камеристки туалетные вещи, или, может быть,
бабушка еще и не ушла, а тут же она, вот за этой ширмой, расписанной по
шелку пастушками и пастушками с овечками?!

Над столиком в толстой золотой раме висел портрет. Я узнал бабушку.
Да, это была она, но не та дама с собачкой, которую мы знали; она была
молода и улыбалась так нежно, так тихо и ясно, что и мне, ребенку,
что-то сказала эта улыбка, чем-то согрела и посветила детскому сердцу, и
вдруг мне стало так жаль, до слез жаль дедушку.

«Вот ведь она какая, бабушка, – подумал я. – Бедный, бедный дедушка!
Что он делает тут?» Бабушка была в палевом тюлевом платье, и ворох
красных и белых роз лежал у нее на коленях. Она тихо перебирала розы
руками, и крупная, исчерна-красная роза была у нее в левой руке.

И тут только, оторвавшись от предметов, бывших в комнате, и бабушкина
портрета, я посмотрел на дедушку. Он неподвижно сидел перед туалетным
столиком, опираясь на толстую палку с серебряным набалдашником, и
смотрел, не отрываясь, на бабушку.

Он, мне показалось, шептал что-то, что – я не мог расслышать. На лице
его было такое глубокое и явное страданье, что и я, глупый ребенок,
приметил его. Я с изумлением увидал, как одна за другой слезы потекли из
глаз дедушки. «Дедушка плачет!» – чуть не вскрикнул я.

Да, он плакал, горько, безутешно и тихо, как плачут те, кто знает,
что их никто не видит и не слышит, как плачут те, у кого нет и не будет
ничего на свете, кроме этих слез, и бесконечно горьких, и бесконечно
дорогих одновременно.

Дедушка плакал, а я жался в своем кусте, боясь зашуметь и прервать
эти слезы; я обвинял себя, что я заглянул в бабушкину комнату, я просил
про себя у дедушки и у Бога прощенья за это, я больно сжимал свою руку
между двумя ветками сирени: «Так мне и надо! Так и надо!» – почти шептал
я. А дедушка все плакал, не скрывая и не удерживая слезы.

Вдруг он схватил один из флаконов, стоявших на столике, открыл его и
стал нюхать, крепко прижимая горлышко к лицу. Он впитывал в себя жадно и
страстно последний запах духов, уже чуть слышный, едва сохранившийся в
граненом хрустале.

Что говорил ему этот запах? Напоминал ли он бабушку? Был ли это запах
ее любимых духов, запах ее платья, ее рук и лица – или просто минувшей
молодостью веяло от него? Затем бережно, боясь сдвинуть или повернуть,
он приник губами к желтому исписанному листку, лежавшему на столике,
покрывая его бережными поцелуями, не в силах от него оторваться.

Я не выдержал больше. Я зашелестел сиреневыми ветками, бросился бежать из сада.

Я никогда больше не пытался узнать, что делает дедушка в бабушкиной
комнате. Брату Арсению я не сказал ни слова о том, что видел. Я спокойно
снес обиду, когда он назвал меня трусом, хвастунишкой; он долго дразнил
меня тем, что я из трусости не исполнил обещания подсмотреть, кто живет
в бабушкиной комнате.