Как вылечили мишку шкловский читать
Сценарий сказки для старшей группы
КАК ВЫЛЕЧИТЬ МИШКУ
Зал оформлен в виде «лесной полянки»: весенние проталинки, подснежники, пеньки.
Звучит «Вальс» О. Гречанинова. Вбегают дети с подснежниками в руках, исполняют«Танец с цветами» (в конце танца вставляют подснежники в «кочку» – кашпо).
Влетает Сорока.
Сорока: Тыр-тыр, раньте срока, раньше срока!
К нам пришла весна, распрекрасная весна!
Благодать-то какая, тепло, солнышко! (Слышится хруст).
Что это за шум? Тыр-тыр!
На полянку выходит мальчик, на голове бейсболка
козырьком назад, в руках сачок или ветка, рогатка.
Перед собой пинает пустую банку.
Мальчик (видит бабочку): Бабочка! Сейчас я ее поймаю! (Бежит за ней).
Бабочка (присеву цветов):
Я живу среди лесов, в блеске теплого Дня!
Ароматы цветов – вот вся пища моя!
Но недолог мой век, он не более дня,
Будь же добр, человек, и не трогай меня!
Мальчик: Ладно, не трону! (Бабочка улетает).
Почему это я бабочку отпустил, да еще и говорящую?
Сорока: Тыр-р! А это лес у нас особенный, где все помогают друг другу.
Один за всех и все за одного. Если хочешь, оставайся здесь, и сам во всем убедишься.
Мальчик садится.
Сорока: Слушайте все! Мне под ельничком ежи и их соседи-зайчата говорили…
Выбегает Лиса.
Лиса: Расскажи, расскажи всем про нашего медведя!
Каким он был, каким он стал,
Выздоровел, на лапы встал,
И сколько было с ним тревог,
И кто ему в лесу помог!
Расскажи всем!..
Сорока: Ну что ж, слушайте!
Спал в берлоге он всю зиму,
А когда пришла весна,
Стало Мишке не до сна.
Медведь (просыпается, потягивается, выглядывает из берлоги):
Под корягой, в буреломе
Спал я сладко в зимнем доме.
Мне б теперь пройтись по травке,
Половить жуков в канавке,
Меду сладкого достать…
Только что-то мне не встать! (Выползает).
Еле выполз из берлоги,
Ох, совсем не держат ноги.
Не подняться, не ступить.
Что же делать, как же быть?!
Сорока: А на солнечной лужайке
Пляшут белки, пляшут зайки,
И лягушки тут как тут,
Хором весело поют.
Лягушки: Ква-ква-ква, ква-ква-ква! Да, у нас в лесу весна!
Зайка: Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!
Вновь проснулась вся земля!
Белка: Снова к нам пришла Весна!
Снова песня нам нужна!
Здравствуй, травка, здравствуй, луг!
Все в круг, все в круг!
Дети с музыкальными инструментами садятся на пеньки. Звучит оркестр (исполняют русскую народную мелодию по выбору).
Медведь (хлопает в такт): Ах, веселые зверята,
И зайчата, и лисята,
Мне бы тоже поплясать,
Только на ноги не встать!
Сорока: Тыр-тыр! Смотрите, смотрите!
Пролетают в небе птичьи вереницы,
Из краев далеких возвратились птицы!
Звучит музыка. Вылетают Ласточки.
Ласточки: Прилетели ласточки,
Ласточки-касаточки.
Чиви-чиви-чиви-чи!
Блещут яркие лучи!
Чиви-чиви-чиви-чи,
В речку катятся ручьи!
Звучит музыка. Летит Дятел.
Дятел: Я лечу, веселый Дятел,
В красней шапке, в пестром платье.
Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!
Ах, какой веселый стук!
Звучит музыка. Летит Скворец.
Сорока: Удивляется Скворец…
Скворец: Посмотрите, у березки
На ветвях висят сережки…
А за речкой стройный тополь
Нам листочками захлопал!
Выросли у елки
Свежие иголки!
Звучит музыка П. Мориа «Жаворонок».
Дети-«птицы» исполняют танец.
Медведь: Птицы в небе веселятся,
На ветвях они гнездятся1
Я ж по-прежнему сижу,
На всех с завистью гляжу.
Вот Лиса бежит сюда.
Чем Лисичка занята?
Лиса (вбегает): Птицы, звери милые!
Смените шубки зимние
На платьица новые,
Весенние, модные!
Ласточки: Весенние обновочки
На деревьях и кустах!
Так обновим же перышки
На крыльях и хвостах!
Сорока (разбрасывая оперенье):
Тыр-тыр-тыр! Весенняя распродажа!
Сколько новых перышек, новых волосков!
Пусть каждый найдет свою шерстинку или перо
на этой лесной полянке примерит новый наряд!
Проводится игра.
Медведь: Как блестят у всех бока!
Сменю хоть шубу я пока!
Сорока: Тыр-тыр-тыр! Медведь линяет,
Шубу зимнюю меняет.
Выбегайте все на луг,
Становитесь в общий круг!
Медведь выползает на середину. Все звери и птицы исполняют танец (по выбору).
Сорока: Смотрит Мишка, чуть не плачет,
Перед ним зайчишка скачет…
Медведь: Ой, подняться мне невмочь…
Заяц, можешь мне помочь?
Сорока: Заяц быстрый, заяц ловкий,
Тащит Мишке две морковки.
Заяц: Может, малокровие?
Так принес моркови я.
Зиму целую берег,
Лучше средства нет для ног!
Скушай, Мишка, что осталось!
Медведь: Две морковки – это ж малость,
Все равно, что нет совсем,
Не замечу, как и съем.
Чтоб поднять мои ножищи,
Нужно скушать их полтыщи.
Сорока: Подбежал на помощь ежик…
Ежик: Знаю средство я для ножек!
Я помочь тебе хочу,
Я иголками лечу! (Достает иголки).
Я тебя сейчас иголкой
Разбужу от спячки долгой!
Медведь: Ой, как больно! Ой, как колко!
Уноси свои иголки!
Сорока: Прибежала к Мишке белка…
Белка: Я отличная сиделка,
Выбирай орех любой,
Но не ешь со скорлупой!
Сорока: Ох! Медведь поторопился
И скорлупкой подавился!
Стонет, кашляет, урчит,
Отдувается, рычит!
Медведь (сквозь кашель):
Я теперь не то, чтоб встать,
Даже не могу глотать!
Помогите, братцы, мне,
Постучите по спине!
Прибегает Заяц.
Заяц: Я тебе со всем стараньем
По спине побарабаню,
И вприсядку, и вприскок… (Прыгает, стучит Медведя по спине).
Сразу Мишке я помог!
Медведь: Ох, спасибо за чечетку,
Улеглись орехи в глотке.
Мне б от радости плясать,
Да не встать мне… Ох, не встать!
Появляется Лягушка.
Лягушка: Вот зелененький листок,
Он и мне вчера помог.
Медведь: Ох, ох, ох, ох!
Не поможет мне листок!
Сорока: Не печалься, не горюй,
Я тебя заговорю!
Ты закрой скорее глазки
И мои послушай сказки!
Как во сне увидишь мед –
Вся болезнь твоя пройдет!
Медведь: Только мед-то нужен мне
Наяву, а не во сне.
Кто бы в этом мне помог?
Ох, ох, ох, ох!
Сорока (указывает): Видишь, вон летит пчела…
Пчела (прилетает):
Ж-ж-ж… Я б помочь тебе могла,
Да боюсь, начнешь ты снова
Нехорошие дела…
Заберешь, как в прошлый раз
Весь медовый наш запас!
Лучше уж лежи в берлоге!
Медведь: Ох, ох, ох – а как же ноги?
Не подняться, не шагнуть!
Угости хотя б чуть-чуть!
Сорока: Звери, птицы, подходите
И Пчелу уговорите!
Все: Ты прости его, прости,
Медом Мишку угости,
Он поймет свою вину,
Нужно всем встречать Весну!
Дети исполняют Веснянку (любую).
Сорока: Позвала тут Пчелка звонко…
Пчела: Эй, скорей, пчелиный рой!
Прилетай с большим бочонком,
Мишка наш лежит больной!
А медок, а медок –
Средство лучшее для ног!
Сорока: Загудел пчелиный рой… (Зрители жужжат).
Над медовой кладовой! (Пчела «черпает и наливает» мед поварешкой в бочонок).
Радостно Пчела гудит,
С медом к Мишеньке летит!
Пчела: Мишка, вот тебе медок,
Средство лучшее для ног!
Медведь: Бочку сладкого медка
Выпил сразу, в три глотка,
Потянулся, отряхнулся,
С боку на бок повернулся,
Покрутил головой,
Сделал шаг один, другой,
Да как прыгнул через ров…
Я здоров, здоров, здоров!
Все пляшут вокруг Медведя,
Сорока: Вновь на солнечной лужайке
Пляшут белки, пляшут зайки.
Здравствуй, травка, здравствуй, луг!
Становись-ка, Мишка, в круг!
Птицы и зверята играют в жмурки, водящий – Мишка. Он размахивает лапами, все разбегаются и прячутся.
Сорока: Тыр-тыр!
Так-то, Мишенька, ты зверей отблагодарил, всех по кустам разогнал!
Медведь: Жаль мне, птички и зверята,
Перед Пчелкой виноват я!
Но клянусь тебе, Пчела,
Никогда не делать зла.
Не сердитесь на меня,
Буду добрым Мишкой я!
Верьте, птицы, верьте, звери!
Сорока: Что мы скажем?..
Все: Верим, верим!
Дети (по очереди):
Если мы с тобой друзья,
Нас обманывать нельзя!
Нагрубил – добра не жди!
Виноват – проси прощенья!
И проказника прости,
Если просит извиненья!
Не серди, не зли людей,
Терпенье не испытывай!
А противников скорей
В друзей перевоспитывай!
И запомни: от болезней…
Все вместе: Дружба нам всего полезней!
Все герои сказки поют песню о дружбе (по выбору).
Мальчик: Я все понял! Пусть вольно летают птицы, ползают и прыгают насекомые,
пусть радуют глаз несорванные цветы и травы,
пусть этот зеленый и голубой мир останется таким же ярким и праздничным,
каким мы получили его в наследство.
Полюби природу, тогда в твоем сердце не останется места для жестокости и равнодушия ко всему живому.
Ведущая: А вы, ребята, поняли, что главнее всего на свете?
Дети (хором): Уметь жить в мире и дружбе со всеми!
Источник
Выбрать главу
Романовичем либо Львом Николаевичем. Или о себе внезапно и пугающе в третьем лице: “он улыбнулся”, “тут он встал”, “все в нем напряглось”… Причем и в самом деле улыбается, встает, и что напрягается – тоже можно предположить.
Выпадаетчеловек.
Однако даже не будучи меломаном, Ч. тем не менее был зачарован.
И сам чувствовал эти чары, но не как меломан, а иначе.
Магическое действие музыки ему тоже приоткрывалось, но, как ни странно, не на концертах и не при прослушивании пластинок, а тем более радио. Тут он бывал довольно равнодушен. Ему надо было погружаться (духовно), а его выталкивало. Волны набегали, глубина совсем близко, а он, бедный, бился на отмели и только жабрами судорожно шевелил, завистливо поглядывая на тех, кто, по соседству, млел с полуприкрытыми глазами и блаженными лицами.
Может, он потому и на концерты не любил ходить, что знал об этом свойстве болтаться подобно поплавку на поверхности, тогда как более счастливые камнем шли на дно и там тихо лежали между колышущимися водорослями, пуская радужные, переливчатые, упоительные пузырьки.
Хорошо им было!
А для него только лишнее напряжение. Можно сказать, борьба с самим собой. Все наслаждаются, а он борется. Все уже погрузились, а он еще бултыхается. Все расслабились, ноги вытянули и глаза прикрыли, а он дергается и дергается, пытаясь сконцентрироваться, и главное – напрасно. Музыка сама по себе, а он сам по себе.
Танталовы муки. Жажда мучит и вода вокруг, а никак не зачерпнуть и не отпить. К самым губам приближается, по подбородку нежно щекочет, прохладой и утолением манит, только усиливая сухость в горле. Вот-вот, еще немного, еще чуть-чуть – и мимо.
Отступает. Откатывается.
Так и оставался неудовлетворенный, хоть плачь! Как приходил с пересохшим горлом, так и уходил. Может, даже еще больше…
Приоткрывалось же ему – когда вовсе не ждал. Стоило только расслышать где-нибудь – в соседней квартире, вверху или внизу, или, например, с улицы, – пусть даже совсем тихо, пусть почти неразличимо, а он сразу улавливал. И мелодия могла быть совсем простенькой, не говоря уж о чем-нибудь симфоническом, – тут же и проваливался, как в прорубь.
Хоть по радио, хоть магнитофон у кого или проигрыватель…
Главное, чтоб откуда-нибудь, тихо, словно прокрадываясь или просачиваясь, и обязательно – вдруг. Чтоб приглушенно и внезапно, но и не обязательно внезапно, а просто чтоб он не слышал или не обращал внимания, и вот тут бы донеслось. Будто на ухо шепнули. Полог задернули или дверь закрыли, отчего сразу акустика.
Гармония.
Полумрак.
Интим.
Словно он подслушал.
Вроде как, получалось, – чужое, но и свое. Ему тоже принадлежащее. Никто ничего не предлагал и тем более не навязывал, но он уже имел.
Там, за стенкой, положим, тренькает, а Ч. прислушался и… поплыл, поплыл, все глубже, глубже, с легким, счастливым замиранием сердца, с воспоминаниями всякими приятными, смутными, но радужными надеждами. А главное – с таким томительно-сладким предчувствием-предвкушением возможного счастья (а счастье было так возможно!). Такого близкого, что словно почти и свершившегося.
Как же это было?
А вот было! Словно вся, всяжизнь, какая дана и неведомо кем отмерена, но которая обычно прячется и ускользает, тревожит и мучает своей неуловимостью, – и вдруг эта жизнь обрушивается, заполняя не только душу, но, кажется, каждую пору, каждую клеточку. В каждой кровиночке играет, как пузырьки в шампанском.
Вроде и не песенка “Битлз” или “Ноктюрн” Шопена из-под соседской двери или из чьего-то окна, а поистине – музыка сфер!
Тут Ч. тащился…
Никакого концертного зала не нужно, никакой филармонии и никаких виртуозов. Главное, чтоб не в лоб, а откуда-нибудь сбоку, из щелочки-дырочки, приглушенно-притаенно, нежно и грустно.
Ч. даже в лице менялся. Глаз стекленеет и прищуривается, подбородок вверх поднимается, ноздри раздуты, словно он не звук
(хотя именно его), а запах ловит – то ли как следопыт, то ли как гурман. И прислушивается, прислушивается…
Наркотик.
Надо заметить, что самого Ч. это не очень радовало. Все люди как люди, а он… И те, кто действительно любил музыку и глубоко понимал ее, вызывали у него какое-то особое почтение. Чуть ли не преклонение (тайное), как если бы они и в самом деле были посвященными.
Они духовными были, раз так могли, – нет разве? Они соединялись, и у них на лицах было написано блаженство. А Ч., словно изгнанный и отверженный, только зря тщился. И все никак не мог примириться, что его странная чувствительность к музыке, почти как тайная страсть, только и может осуществиться… так сказать, через щелочку. То есть и он вроде не чужд, и он стучался, но его не пускали.
Можно было бы, наверно, и отступить, однако Ч., то ли из обычного упрямства, то ли из чувства врожденной справедливости, то ли из протеста против такой дискриминации, не соглашался. Его все равно манило, и потому он стучался и стучался… Доставал билеты и ходил как равный среди равных, зная, впрочем, что напрасно. И все равно надеясь.
Упорный.
Так было и в тот раз, в Зале Гнесиных, надежда его вела, звала, шептала на ухо нечто отдаленно мелодичное, но обещалось нечто большее, куда Ч. все пытался прорваться.
Девочка-девушка, которая исполняла Баха, была дебютанткой, но, как слышал Ч., чрезвычайно талантливой. И вышла она к роялю натянутая как струнка, в темном платье, с забранными назад волосами. Похожая на монашенку, в которой все трепещет от предчувствия близящейся торжественной службы и, возможно, встречи…
Бледная она была от волнения… Словно убегая от него, стремительно села к роялю, секунду помедлила, замерев с поднятыми руками, с вытянутыми, изготовившимися к решающему прикосновению пальцами, и тут же, словно бросаясь с обрыва, опустила их.
Осторожно и вкрадчиво, едва касаясь, нащупывала она, опробовала шаткий мосточек. Но уже надвигалось оно, то самое, и плыло по залу, все ближе и ближе, все неотвратимей, как вдруг у Ч., уже было настроившегося прикрыть глаза, подло и гадко запершило в горле, и сразу вслед за тем накатил сухой, надрывный, а главное, какой-то тупой, безысходный кашель.
Чем больше Ч. пытался его сдержать, зажимая рот платком, судорожно сглатывая и производя разного рода движения горлом, шеей, губами и языком, тем неистовее рвалось. Чем уверенней и вдохновенней летали по клавишам пальцы пианистки, тем сиплей и злей становился кашель, все больше и больше напоминая истеричный лай обиженной собачонки.
Першило и першило.
Не горло было, а выжженная пустыня, зной, сушь и колкий раскаленный песок, шуршащий и скребущий мириадами слюдинок, мутно-белых зазубринок, трущихся друг о дружку в медленном неостановимом движении.
Девушку было жаль – так она выкладывалась, стараясь вдохновенными баховскими аккордами перекрыть сиплое перханье Ч.
Чем неудержимей был кашель, тем самозабвенней бросала она руки на клавиши, тем ниже наклонялась, словно шла против ветра, сквозь метель и пургу.
Но и Ч. тоже было жалко – так он побагровел весь в своей мучительной борьбе, захлебываясь и ощущая себя как на лобном месте, под перекрестными неприязненными взглядами, его казнящими. Но и сам он себя казнил, понимая прекрасно, что портит все, что причиняет страдания бедной исполнительнице, может быть, очень надеявшейся на это выступление.
Да-да, он ей сопереживал – аж до слез…
Ч. плакал – от сострадания и от кашля, давясь в платок, пока наконец, отчаявшись пересилить приступ, не вскочил и не побежал вон из зала, сокрушаясь, что теперь, в дополнение ко всему, этим самым наносит девушке непростительную обиду…
И так было плохо, и эдак!..
С полчаса, наверно, бродил Ч. по окружающим переулкам и все пытался прокашляться. Однако глухое клокотание в бронхах, скворчание и сип в горле не унимались. И чем дольше он бродил, тем острее было в нем желание вернуться. Вернуться и дослушать.
Источник
Евгений Шкловский
Рассказы
БУДЬ МУЖЧИНОЙ, МАКС!
Снова она ему снится.
“Опять я ее видел, Ирину, – говорит задумчиво. – Как будто лежим мы с ней на траве, вполне невинно, на замечательной такой солнечной лужайке, рядом, она смуглая, как мулатка, словно только что с юга… И так мне, веришь, хорошо, так спокойно на душе, что хоть не просыпайся…”
Глаза у Макса подергиваются влажной грустной пленочкой, как у дремлющего коня.
То на лужайке она с ним, то на стогу, то солнышко припекает, то звезды мерцают в ночном небе… Ну и отлично, значит, надо ей позвонить, у меня есть номер ее телефона.
“Ну и что дальше? – спрашивает Макс. – Дальше что?”
А что дальше? Позвоним, пригласим куда-нибудь. Просто предложим встретиться. Столько лет не виделись!
“Ты думаешь, она захочет?”
Все-таки он странный, Макс. Почему бы и нет? Что было, то было… и давно уплыло. Теперь мы просто добрые знакомые, друзья, можно сказать. Вдруг она тоже вспоминает ту картошку, стог сена, на котором распивали шампанское из местного сельпо, а
Мишка Гущин прыгал вниз, как каскадер, хотя стог высотой был с двухэтажный дом. Мы с Максом часто вспоминаем тот стог, словно вся жизнь прожита и ничего не остается – только вспоминать. Одни сплошные воспоминания. Широкое такое бурое осеннее поле, а посреди – огромный желтый стог.
“У нее же двое детей. Последний раз я видел ее, когда первому было около года. Бледная, измученная, рассказывала, что долго болела, даже чуть не умерла. И все равно красивая. Смотрел на нее, и все в груди переворачивалось. Это когда было…”
Ну и что? Позвонить-то все равно никто не мешает.
У Макса своя логика: больше полжизни прошло, дети почти взрослые у всех, седина в волосах, здоровье хромает, а мы будем звонить… Кому это нужно?
Иногда мне кажется, что он просто кокетничает – не такие уж мы еще старые, чтобы ставить на нас крест. И при чем тут? Просто позвонить и встретиться – что тут такого? Повидаться. Вспомнить юность.
“Если встречаться, то нужно тщательно подготовиться, – продолжает нудить Макс. – Столик в хорошем ресторане заказать, обдумать все тщательно. Чтоб все путем…”
Да-да, смокинг, галстук, манишка, ботинки до блеска начистить – совсем парень сбрендил. А Макс щурит, как кот, темные бархатные глаза, которые стольких сводили с ума, покусывает привычно нижнюю губу, отчего она у него как обветренная, с лоскутками отслоившейся кожи, – мечтатель!
В этих его постоянных цветных снах с зеленой лужайкой и смуглым плечом Ирины определенно есть доля мазохизма. Однажды так уже было: все уши мне прожужжал, что нам надо непременно встретиться с ней, с Ириной, он все устроит для этого в лучшем виде
(почему-то надо именно “в лучшем виде”), все расходы он берет на себя, а я только должен ей и еще Нине, подружке ее с тех давних, студенческих, времен, позвонить и договориться. Но сначала понять, хочет ли этого Ирина. Да, вот так, по голосу (а еще лучше, если б я говорил, а он тоже слышал), потому что если она не хочет, то тогда не надо. Чтоб не получилось, что мы вроде как об одолжении просим, а они (то есть она, Ирина) – без особой охоты. Если так, то не стоит, ясно?
Я все сделал, как он просил: позвонил, услышал удивление в голосе, даже радость – сколько лет, сколько зим, – и потом долго разговаривали о жизни, посреди которой в окружении бурой скошенной нивы возвышался желтый стог (покалывающие соломинки за воротом). Макс мог не волноваться: предложение было не просто принято, но даже с воодушевлением. И что особенного? Позвони мне та же Ирина, или Нина, или еще кто из нашей далекой юности, голоса которой звучат все глуше и глуше, то и я бы обрадовался.
Макс долго, с почти следовательской дотошностью выспрашивал: кто снял трубку, ага, она, так, и что сказала, ага, привет, значит, сразу узнала, и какой у нее был голос, все такой же, с хрипотцой, слегка насмешливый, радость, только не ври, а что она спрашивала про него, неужто вспоминает? Мечтательная улыбка на его губах, верхней нормальной и нижней обкусанной, он нервно закуривал, смотрел на меня матовыми глазами, словно допытывался, и был совсем как тот, давний, Макс, ничего в нем не изменилось, только разве чуть раздобрел да впрямь седые волосинки появились в по-прежнему густой темной шевелюре.
Вот. Я сделал свое дело. Очередь была за ним – чтоб “в лучшем виде”. Я терпеливо ждал, когда же он наконец скажет, что все готово, ждал сигнала и уже заранее испытывал приятное волнение в предвкушении близкой встречи. Сигнала, однако, все не было и не было. При встречах Макс молчал, будто мы ничего не намечали, а когда я не выдержал и все-таки задал ему вопрос, он ответил, что думает…
Надо сказать, мыслительный процесс сильно затянулся. С тех пор прошло немало лет, и я больше не звонил Ирине – хотя надо бы извиниться, объяснить как-то наше внезапное исчезновение. А как объяснишь?
Просто повидаться, просто поговорить…
Макс отмалчивался довольно долго, понимая, видимо, что поступил не совсем хорошо, во всяком случае со мной… А потом вдруг снова начал оттаивать, и тема Ирины стала всплывать в наших разговорах все чаще и чаще. Его, судя по всему, разбирало – сны, сны, сны… Лужайка, травинка, стог, звезды, ночная свежесть, полдневный жар, смуглое плечо, тонкая рука…
Но я на провокации не поддавался. Если хочет, пусть звонит сам.
“А если подойдет этот, ее муж?” – хмурится Макс. Ну и что – муж?
Можно подумать, что жене самого Макса не звонят разные знакомые.
“Это другое дело”, – Макс мрачен, словно уже позвонил и действительно подошел муж.
И все повторяется по новой.
Ирина ему снится чуть ли не каждую ночь, он делится со мной, а я, чтоб хоть как-то вывести его из этого ступора, предлагаю позвонить. Только чтоб он сам, а не я. Даже трубку снимаю и протягиваю ему: на, звони!
Макс задумчиво улыбается. Обязательный, деловой Макс, на которого всегда можно положиться и который всегда выполняет свои обещания. Слегка обрюзгший, с обозначившимся брюшком и залысинами на висках.
Приятель, которому снится девушка его мечты.
“Ну, хорошо, я ей позвоню, – говорит этот прожженный циник и ловелас. – И что я ей скажу?”
Пусть скажет, что она ему снится.
“Ты посоветуешь! – Он кольцами пускает дым. – Да, она мне снится, и что дальше? Что я могу ей предложить? Сходить в кино?
В театр на модную премьеру? В ресторан? В консерваторию? Или на ипподром? Ты же знаешь ее…”
Я знаю. Но он же хотел просто повидаться, просто встретиться – скромно и неприхотливо. Посидеть поговорить. В ресторан, конечно, тоже неплохо, чтоб “в лучшем виде” (он подозрительно косится на меня), но можно и так, по-студенчески…
“Ну…” – Макс старательно окутывается дымом.
Он невозможен, этот старый хрыч, выживший из ума романтик, вся жизнь которого теперь уходит в сны. Мне жаль его. В конце концов, не такие уж мы старые…
С Ириной и Ниной мы встретились, как и договаривались, возле метро “Маяковская”. Когда-то, много лет назад, мы уже встречались здесь и переулками, переулками большой шумной компанией шли к дому Макса, тогда все еще молодые, свободные и беспечные.
Впрочем, обе девушки, решившиеся на вечер забыть, что они детные матери семейств, выглядели вполне сносно – и не скажешь, что прошло столько лет, столько всего переменилось и вообще, если честно, будущее позади. Если и не все, то, во всяком случае, большая его часть.
Но сегодня мы не должны были думать об этом.
Они и вправду были очень милы. Особенно Ирина, немного пополневшая, но, как часто бывает, это только придавало ей еще больше женственности и какой-то особой привлекательности. А хорошенькое ее личико, зардевшееся от моего неловкого комплимента, приняло совершенно то, прежнее, восхитительное выражение девичьей застенчивости. Можно понять Макса, которому она снится столько лет.
Источник